Жак Казотт родился 7 октября 1719 года в Дижоне в семье Бернара Казотта и Марии Топэн. Отец Казотта торговал винами, был землевладельцем и кроме того занимал почтенную должность секретаря суда Бургундской провинции. Получая образование в иезуитском колледже родного города и изучая литературу и право, Жаку Казотту посчастливилось стать одногруппником Бре и Жана-Франсуа Рамо, чьи имена вошли в историю благодаря Дидро.
Один из наставников Казотта способствует переезду будущего писателя в 1741 году в Париж — он устраивается сначала помощником прокурора, а затем поступает на службу в администрацию министерства морского флота. Именно с этого времени Казотт начинает понемногу заниматься литературой и особенно поэзией. В 1741 году публикуется первое написанное им произведение — «Кошачья лапка» («La Patte de chat») — пародия на восточные сказки в стиле персидских писем Монтескье и сказок «Тысячи и одной ночи», переведенных на французских язык Галаном. В 1742 году из-под пера Казотта выходит еще одна аналогичная феерия — «Тысяча и одна глупость» («Les Mille et une Fadaises»), определенная самим автором как «сказка, чтобы стоя спать».
1 марта 1743 года Казотт получает диплом писаря, официально становится ответственным за ведение записей о морских вооружениях, постройках, ремонтах и исполняет свои обязанности во французских портах: сначала Гавре, затем Бресте и Рошфоре. К 1747 году Казотт добирается по служебной лестнице до звания комиссара, а в 1749 получает направление на Мартинику в качестве инспектора морского флота Подветренных островов. О годах жизни, проведенных Казоттом на Мартинике, известно немногое, кроме того, что он был любим и уважаем местными жителями. На островах Казотт с небольшими перерывами провел в общей сложности двенадцать лет своей жизни, там же он познакомился с красавицей-креолкой Элизабет Руаньян — дочерью главного судьи Мартиники — и женился на ней. Предоставленный по этому поводу отпуск позволил Казотту на какое-то время вернуться в Париж и опубликовать еще несколько поэм и песен в модном для того времени духе старинного романса или французской баллады «в подражание сьеру де Ла Моннуа». Баллады «Бессонница доброй женщины или пробуждение Ангеррана» («La Veillée de la bonne femme ou le réveil d’Enguerrand») и «Несравненные подвиги Оливье, маркиза Эдесского» («Les Prouesses inimitables d’Ollivier, marquis d’Edesse») стали одними из первых попыток воссоздать романтический и лирический настрой, свойственный средневековой французской литературе.
Благоприятный отзыв академика Монкрифа, историографа, разглядевшего в творчестве Казотта не только внешний стихотворный блеск, но и причудливый сюжет — основу, годную для поэмы, сподвигли Казотта по возвращении на Мартинику переработать балладу «Несравненные подвиги…» в прозаическую поэму об Оливье («Ollivier»). Один из самых авторитетных исследователей творчества автора — Жерар де Нерваль — в биографической книге о Жаке Казоте по этому поводу пишет, что хотя «произведение и не отличается большими литературными достоинствами, но читается с удовольствием, и стиль его выдержан безупречно».
При активном занятии литературой Казотт продолжает добросовестно выполнять свои служебные обязанности чиновника морского флота. В 1749 году, во время нападения англичан на колонию, Казотт развил бурную деятельность и проявил глубокие познания в военной стратегии при вооружении и укреплении форта Сен-Пьер. Атака англичан была успешно отбита, невзирая на высаженный на остров десант.
В 1761 году во Францию писателя заставила вернуться смерть брата, каноника Кретьена Николя, унаследовав состояние которого, Жак Казотт просит предоставить ему отставку. Отставка Казоту в звании генерального комиссара флота была предоставлена при самых лестных отзывах. Переехав во Францию и поселившись в небольшом имении в Пьери неподалеку от Эперне, твердо решив не возвращаться на Мартинику, супруги Казотт продали все свое имущество на острове главе иезуитской миссии отцу Лавалету, выписавшему им вексель, который следовало учесть в парижской торговой компании иезуитов. Деньги по векселю, в который Казотт вложил все свое состояние, так и не были получены. Пав жертвой финансовых махинаций иезуитов, он инициирует безуспешный судебный процесс, обращается в министерство морского флота с просьбой о пенсии, но получает отказ. Жизненные неурядицы серьезно пошатнули религиозные убеждения Казотта, разочаровали его и отчасти послужили одной из причин обращения к мистике.
В 1772 году выходит в свет в первой редакции знаменитая «испанская новелла» «Влюбленный дьявол» («Le diable amoureux»), считающаяся вершиной творчества Казотта и образцовым произведением французского предромантизма вообще. Как прием, были использованы весьма распространенные для того времени темы сделки с дьяволом и обращения к силам потустороннего мира. Новелла имела оглушительный успех и стала предметом многочисленных подражаний и пристального изучения как во Франции, так и за ее пределами. Дабы угодить вкусам читающей общественности, бурно отреагировавшей на первую редакцию новеллы (не все детали сюжета совпали с ожиданиями читателей), в 1776 году «Влюбленный дьявол» публикуется в слегка исправленном варианте с эпилогом, в котором автор обращается к читателям и раскрывает некоторые секреты, связанные с произведением, но продолжая скрывать свое имя: первое издание вышло без имени автора вообще, второе — лишь с инициалами Казотта и с ложным указанием Неаполя, то есть города, где начинается действие новеллы, в качестве места публикации.
В судьбе автора новелла «Влюбленный дьявол» сыграла еще одну роль, кроме той, что вписала его имя золотыми буквами в историю французской литературы. Говорят, что спустя некоторое время после публикации «Влюбленного дьявола» к Казотту пришел таинственный незнакомец для приватной беседы. Незнакомец оказался членом одного из тайных мистических обществ, возмущенного невольными и случайными откровениями Казотта, и взялся направлять его в вопросах, имеющих отношение к тайным знаниям. Казотту, учитывая его склад ума, идеи иллюминатов — многочисленных и могущественных сект, обществ и масонских лож — оказались близки и мистика стала неотъемлемой частью жизни писателя.
Восьмидесятые годы XVIII века оказались счастливыми для Казотта. Отец двух преданных его убеждениям сыновей и очаровательной дочери живет с женой в своем имении в Пьери. В семье царят спокойствие и счастье.
Увлечение мистикой не помешало Казотту в эти годы сочинить или, вернее, записать со слов некоего Дома Дени Шави, араба по национальности и священника братства Св. Василия «Продолжение тысячи и одной ночи» («La Suite des Mille et Une Nuits»). Несмотря на первоисточник — пересказы Дома Шави (а уже современным исследователям действительно удалось обнаружить многие сюжеты и мотивы в арабском фольклоре) — безусловной заслугой Казотта является литературная обработка сказок. Впрочем, этой вполне заслуженной славы новые арабские сказки Казотту не принесли, поскольку читатели путали их с оригинальными сказками из книги «Тысячи и одной ночи».
«Продолжение Тысячи и одной ночи» публикуется в 1788—1789 годах в 38—41 томах пользовавшегося тогда большой популярностью сборника сказок «Мастерская фей» («Cabinet des Fées»). Наиболее значимыми из новых арабских сказок Казотта являются «Вороватый калиф» («Le Calife voleur»), ставший основой сюжета постановки «Багдадского калифа» в «Опера Комик», «Сказка о рыцаре» («Le Chevalier»), «Сказка о Алишальбе и незнакомке» («Histoire d’Halechalbé et de la dame inconnue»), «Приключения Симустафы» («Aventures de Simoustapha et de la princesse Ilsetilsone»), «Наказанная неблагодарность» («L’Ingrat puni»), «Сила судьбы» («Le Pouvoir du Destin»), «Любовник звезд» («L’Amant des étoiles») и «Маг, или Маграбинец» («Histoire de Maugraby, ou le Magicien»).
На поэтическом поприще известности Казотту прибавила выпущенная им книга басен, посвященная Дижонской академии и памяти одного из его предков, внесшего определенный вклад в развитие французской поэзии во времена Маро и Ронсара.
Оперное искусство обязано Казотту «Багдадским калифом», о котором уже шла речь, «Инфантой из Заморы», поставленной на основе «Влюбленного дьявола» и одноактной комической оперой «Сабо» («Les Sabots»), либретто которой автор написал шутя: один из шуринов Казотта, как-то гостивший в Пьери, упрекнул его в том, что он не пробует себя в театре. В ответ Казотт пообещал: «Дайте мне ключевое слово и завтра же я представлю либретто, к которому не придерется самый строгий критик». В этот момент его собеседник увидел входящего крестьянина в сабо (деревянных башмаках) и сообщил Казотту то самое ключевое слово. Опера была написана за одну ночь, музыку к ней сочинил племянник великого композитора Рамо и некоторое время спустя «Сабо» уже играли в Париже на сцене Итальянской оперы.
В своих политических воззрениях Казотт последовательно придерживался монархических взглядов и события Французской революции не оставили его равнодушным. Верный Людовику XVI, Казотт избегает правосудия в сентябре 1791 благодаря самоотверженности дочери Элизабет, которой удалось смутить бесчинствовавшую толпу. Однако его вновь арестовывают в августе 1792. Его мистическая корреспонденция перехвачена, и этих писем оказывается достаточно для того, чтобы обвинить Казотта в предательстве Республики. Суд над ним состоялся 17 августа 1792 года. В письмах наряду с вполне безобидными мистическими грезами содержатся размышления о способах организации бегства короля, находившегося в то время под домашним арестом. Казоттом намечен даже маршрут и предложен собственный дом в качестве временного приюта для королевской семьи. Суд отправил старика на эшафот. 25 сентября 1792 года в семь часов вечера приговор был приведен в исполнение на площади Каррузель.
Литературное наследие Казотта востребовано и после его смерти. В 1798 году публикуется в 6 томах его собрание сочинений, включающее в том числе и мистическую корреспонденцию (предыдущее, еще прижизненное собрание сочинений выходило в 1776 году). В 1816—1817 годах издатели вновь обращаются к творчеству Казотта и выпускают сборник его произведений (на этот раз в четырех томах), включающий его ставшие знаменитыми предсказания, первое из которых относится к 1788 году — Казотт предвидит Французскую революцию со всеми ее ужасами; второе — в сентябре 1792 года Казотта находился в тюрьме Консьержери — Казотт в письме Робеспьеру предсказывает его незавидную участь.
Первое серьезное исследование творчества автора датируется 1845 годом — Жераром де Нервалем публикуется биографическая книга «Казотт».
Наверное, в мировой истории найдется не так много людей, подобных Жаку Казотту. О его жизни известно крайне мало, и можно с точностью сказать только, когда он родился и умер. Тем не менее его имя известно всем, а судьба распорядилась так, что известен он именно благодаря своей смерти, которая оказалась более значительной, чем жизнь. Однако история полна парадоксов, а потому удивляться этому уже не приходится.
Жак Казотт прославился тем, что мог предвидеть будущее, однако почему ему достался столь удивительный дар, так и осталось загадкой для всех последующих поколений. Некоторые историки даже склонны рассматривать эту историческую личность как легенду, миф, наподобие Калиостро или графа Сен-Жермена. И тем не менее это правда.
Удивительно, что именно этому человеку достался этот странный дар — пророчества и предвидения: ведь он не был ни отшельником, ни аскетом, он любил жизнь во всех ее проявлениях. Жак Казотт был прежде всего мечтателем, всегда стремившимся поймать золотую птицу-удачу, а потому умел поразительно тонко прислушиваться к собственным мечтам, цветам, запахам и звукам. Видимо, оттого он был способен предчувствовать грядущие страшные перемены.
Иногда эти мечты становились для Казотта более реальными, чем окружающий его мир, а фантазии и неуловимые ощущения помогали понять то, что другим пока еще было недоступно. Вот как описывал Казотта Шарль Нодье: «К крайнему своему благодушию, так и сиявшему на его красивом и веселом лице, к нежному и кроткому выражению по-юношески живых голубых глаз, к мягкой привлекательности всего облика господин Казотт присоединял драгоценнейший талант лучшего в мире рассказчика историй, вместе причудливых и наивных, которые в одно и то же время казались чистейшей правдою в силу точности деталей и самой невероятной сказкою из-за чудес, коими изобиловали. Природа одарила его особым даром видеть вещи в фантастическом свете».
Но, быть может, удивительнее всего были в этом случае не предвидение и не фантастика, присутствовавшие в произведениях Жака Казотта, а то, что вскоре весь мир сделался страшнее самой ужасной выдумки, и это происходило в той же реальности, только больше никто не осмелился бы назвать рассказчика выдумщиком.
Поскольку Казотт, помимо прочего, был еще немного философом, что, впрочем, довольно часто свойственно людям творческого склада, он много размышлял о смысле жизни (об этом свидетельствуют его письма, адресованные сыну Сцеволе). Он понимал, вернее, чувствовал, что мировая гармония давно утрачена, а коли дело обстоит именно так, то человеку не миновать и скорой расплаты, которую можно назвать как угодно — Страшным судом, революцией, одним из воплощений адских чудовищ, и писатель не виноват в том, что его не хотят слышать.
Казотт в письмах из Консьержери рассуждал о том, что нужно для того, чтобы поднять во Франции сопротивление безбожной власти. Наконец, он был даже рад предоставить собственное имение королю и его свите. Тогда его больше всего беспокоило, сможет ли он обеспечить достаточный комфорт сверженному монарху. Разве это не свидетельствует о благородстве его сердца, которое в те времена уже было не в той мере свойственно дворянам, но являлось непременным для их славных предков?
Предсказания Казотта начали вспоминать лишь после революции, которую все с таким нетерпением ожидали. Вдруг многие литераторы поймали себя на мысли, что о подобных событиях они уже читали. Этим дежа вю являлась поэма Казотта «Оливье», которая была создана автором за 30 лет до революции. Главный герой этого фантастического произведения попадает в странное и устрашающее место, где находится множество отрубленных голов. Эти головы живые. Они плачут или смеются, и все они рассказывают о своей жизни и об обстоятельствах собственной казни.
Возможно, когда Казотт писал «Оливье», его снова сравнивали — только на сей раз с Данте: ведь все это напоминало уже описанные итальянским гением круги ада, но только позже сделалось ясно, что автор не стремился философствовать или морализировать, подобно Данте. Его рассказ обрел воплощение в реальной действительности, хотя именно так и должно происходить со всеми настоящими литературными произведениями. Слово писателя — это поступок, а значит, все, что он пишет, рано или поздно непременно становится реальностью.
«Влекомые собственным весом, части наших тел попадали в глубокую яму, где смешались со множеством чужих разъятых туловищ. Головы же наши покатились прочь, точно бильярдные шары. Сумасшедшее это вращение отняло последние остатки разума, затуманенного сим невероятным приключением, и я осмелилась открыть глаза лишь по прошествии некоторого времени; тут же увидела я, что голова моя помещается на чем-то вроде ступени амфитеатра, а рядом и напротив установлено до восьми сотен других голов, принадлежавших людям обоего пола, всех возрастов и сословий. Головы эти сохраняли способность видеть и говорить; самое странное было то, что все они непрестанно зевали, и я со всех сторон слышала невнятные возгласы…»
Через много лет Жерар де Нерваль так оценивал это произведение: «Эта причудливая на первый взгляд выдумка о заточенных вместе женщинах, воинах и ремесленниках, ведущих споры и отпускающих шуточки по поводу пыток и казней, скоро воплотится в жизнь в тюрьме Консьержери, где будут томиться знатные господа, дамы, поэты — современники Казотта; да и сам он сложит голову на плахе, стараясь, подобно другим, смеяться и шутить над фантазиями неумолимой феи-убийцы, чье имя — Революция — он тридцать лет назад еще не мог назвать». Добавим: не мог назвать, потому что точно не знал его, просто чувствовал. Вероятно, этот человек просто умел слушать, о чем свидетельствуют его фразы из переписки с сыном: Казотт утверждает, что миром управляют неведомые, таинственные, но очень могущественные силы, и они порой помогают людям осуществлять их планы и идеи. Большинство историков склонны считать, что подобные настроения Казотта могли быть навеяны иллюминатами, в секте которых он состоял. Ему нравились высказываемые этими людьми идеи о всеобщем равенстве и свободе. Иллюминаты утверждали, что их современники живут накануне конца света, а потому уже близок приход Христа и Антихриста. Кстати, подобными идеями весьма ловко воспользовались якобинцы: вначале они тоже рассуждали об объединении всего общества ради победы светлого начала.
Тем не менее Казотт оказался достаточно проницательным, чтобы понять: его собратья по секте совершили страшную ошибку, а теперь упорствуют в своих заблуждениях, поскольку приняли светлое начало за темное, а Христа спутали с Антихристом. В данном случае под Антихристом Казотт понимал проповедников всеобщего равенства, братства и свободы.
После начала революции в письмах Казотта зазвучали тревожные настроения. Он писал своим корреспондентам, то упрашивая и умоляя их, то предостерегая от ошибочных действий. И в то же время он не мог не понимать, что не в силах изменить ни собственную судьбу, ни ход истории. Казотт предвидел ужасную участь не только современников, но и свою собственную. Он знал, что и ему будет вынесен неумолимый приговор, причем приговор произнесет бывший собрат по секте, иллюминат. Поэтому письма Казотта 1791 года исполнены обреченности и покорности судьбе. Например, он пишет гражданскому судье Понто: «Ежели Господь не вдохновит кого-нибудь из людей на то, чтобы решительно и безоговорочно покончить со всем этим, нам грозят величайшие бедствия. Вы знаете систему моих убеждений: добро и зло на земле всегда были делом рук человеческих, ибо человеку эта планета дарована вечными законами Вселенной. Вот почему во всем совершаемом зле мы должны винить лишь самих себя. Солнце неизменно посылает на Землю свои лучи, то отвесные, то наклонные; так же и Провидение обходится снами; время от времени, когда местонахождение наше, туман либо ветер мешают нам постоянно наслаждаться теплом дневного светила, мы упрекаем его в том, что оно греет недостаточно сильно. И если какой-нибудь чудотворец не поможет нам, вряд ли можно уповать на спасение».
Это письмо достаточно пространно, но оно важно тем, что именно в нем звучит в полной мере кредо Казотта, причем это кредо универсально: оно является своеобразным предупреждением человеку, имеющему несчастье жить во времена, когда миром правят хаос и разгул низменных страстей, когда вечные ценности отходят на второй план и забываются истинное предназначение, духовность и нравственные ценности, которые невозможно купить ни за какие деньги: «Человек должен действовать здесь, на Земле, ибо она — место приложения его сил; и добро и зло могут твориться лишь его волею. И пусть почти все церкви были закрыты либо по приказу властей, либо по невежеству; теперь дома наши станут нашими молельнями. Для нас настал решительный миг: либо Сатана продолжит царствовать на Земле, как нынче, и это будет длиться до тех пор, пока не сыщется человек, восставший на него, как Давид на Голиафа; либо царство Иисуса Христа, столь благое для людей и столь уверенно предсказанное пророками, утвердится здесь навечно. Вот в какой переломный момент мы живем, друг мой; надеюсь, Вы простите мой сбивчивый и неясный слог. Мы можем, за недостатком веры, любви и усердия, упустить удобный случай, но пока что у нас еще сохраняется шанс на победу. Не станем забывать, что Господь ничего не свершит без людей, ибо это они правят Землею; в нашей воле установить здесь то царство, которое Он заповедал нам. И мы не потерпим, чтобы враг, который без нашей помощи бессилен, продолжал при нашем попустительстве вершить зло!»
Знаменитое пророчество Казотта о наступающем царстве Антихриста сохранилось до наших дней благодаря свидетельству Жозефа Лагарпа, который описал произошедшее на вечере в академии, устроенном Кондорсэ в начале 1788 года. Говорят, что даже сам несчастный прорицатель, вспоминая позже случившееся в тот вечер, леденел от ужаса и готов был рвать на себе волосы, однако в тот момент он не мог поступить иначе — не сказать, что он видел так ясно и что произойдет с этими людьми, так беспечно относящимися к собственному будущему. И он в своей обычной манере, то ли шутя, то ли играя (по крайней мере, у большинства присутствующих сложилось именно такое впечатление), сказал очаровательной герцогине де Граммон, что ей стоит готовиться к смерти на гильотине, самому Кондорсэ предсказал добровольную гибель от яда в тюремной камере, Шамфору и д’Азиру — самоубийство (он видел в их руках кинжалы, обагренные их же собственной кровью).
Аристократы были возмущены, считая, что Казотт просто издевается над ними или неудачно шутит (но можно ли шутить подобными вещами?). Казотт говорил тогда: «Вами будет править только философия, только разум. И все те, кто погубит вас, будут философами; они станут с утра до ночи произносить речи, подобные тем, что я выслушиваю от вас уже целый час; они повторят все ваши максимы, процитируют, подобно вам, стихи Дидро и „Деву“…» Если бы они знали, что именно так все и произойдет!
Вместо этого аристократы в дорогих шелках, поэты в изящных кружевах и всезнающие ученые возмущенно заговорили: «Этот человек просто безумен. Он всегда славился своей склонностью к странным шуткам, которые он всегда облачает в мистическую форму; только сейчас он зашел чересчур далеко!». Даже Шамфору изменило привычное чувство юмора. Этот насмешник назвал предсказания Казотта «юмором висельника». Наконец, чашу всеобщего терпения переполнили слова Казотта о том, что герцогиня де Граммон будет казнена без исповеди в обществе королевы Марии Антуанетты. Что же касается самого Кондорсэ, то он был просто взбешен и, кусая от гнева губы, выгнал из дома безумного и незадачливого прорицателя как скверного шутника.
Однако Казотт не щадил и себя самого. Он знал, каким образом окончит свои дни, но не считал нужным спорить с судьбой. Для него главным было жить по законам совести и чести. Его арестовали за письма, которые Казотт адресовал Понто и Руаньяну, в то время занимавшему пост секретаря Совета Мартиники. Предоставим слово Жерару де Нервалю: «Республиканцы тогда повсюду искали доказательства роялистского заговора «рыцарей кинжала»; завладев бумагами королевского интенданта Лапорта, они обнаружили среди них письма Казотта к Понто; тотчас же было состряпано обвинение, и Казотта арестовали прямо у него в доме в Пьерри.
— Признаете ли вы эти письма своими?— спросил его представитель Законодательного собрания.
— Да, они писаны мною.
— Это я писала их под диктовку отца!— вскричала его дочь Элизабет, страстно желавшая разделить с отцом любую опасность».
Элизабет и ее отца немедленно арестовали и заключили в тюрьму при аббатстве Сен-Жермен-де-Пре. Жена Казотта тоже хотела отправиться вместе с ними, но ей не позволили сопровождать мужа и дочь. Шли первые дни августа, предшествовавшие печально знаменитой «сентябрьской резне». Пока еще заключенные пользовались относительной свободой. Во всяком случае, им предоставлялась возможность встречаться друг с другом время от времени, и тогда часовня превращалась в своего рода великосветский салон. Узники считали, что могут позволить себе достаточно вольные высказывания и откровенно радоваться успехам солдат, идущих к Парижу под командованием герцога Брауншвейгского. Его и в самом деле ждали как желанного избавителя и верили, что настанет день, когда можно будет покинуть тюрьму совершенно свободными, когда кровавая власть республиканцев будет наконец уничтожена.
Подобные откровенные проявления радости по поводу побед прусской армии вызывали озлобление у народа, который начал подумывать о том, что чрезвычайная комиссия при Законодательном собрании Коммуны работает непростительно медленно.
По Парижу распространились слухи, что во всех тюрьмах зреют роялистские заговоры, что аристократы готовы поднять бунт уже при приближении герцога Брауншвейгского, и тогда, вырвавшись из тюрем, они постараются приложить все усилия к тому, чтобы республиканцы на собственной шкуре ощутили, что такое Варфоломеевская ночь.
Вскоре пришло известие, что прусская армия захватила Лонгви, а потом полетели уже ложные слухи, будто также захвачен и Верден. В этот момент и появился лозунг, которым немного позже начали оправдывать все зверства и самосуды,— «Отечество в опасности».
Беда пришла неожиданно. Однажды вечером заключенные, как обычно, беседовали в часовне, и вдруг появились тюремщики. Прозвучал приказ: «Женщины, на выход!», после чего раздался троекратный залп из пушек и барабанная дробь. Узники не успели даже почувствовать страх, а женщины тем временем уже покинули помещение. Два священника, быстрее других оценившие сложившуюся ситуацию, поднялись на кафедру и объявили пленникам, что им следует готовиться к смерти. Заключенные молчали, не в силах вымолвить ни слова: их шок был слишком велик. Почти сразу же после того, как священники произнесли слова последнего напутствия, в часовню вошли несколько тюремщиков в сопровождении простолюдинов, молча построили пленников у стены, отобрали 53 человека и увели с собой.
С этого момента люди начали исчезать с промежутком в пятнадцать минут. Именно столько времени требовалось наскоро созданному судилищу, чтобы зачитать приговор осужденным. Оправдывали немногих; большинство были убиты сразу же после оглашения приговора у ворот часовни озверевшими фанатиками революции, которые добровольно взяли на себя обязанности палачей. Имя Жака Казотта выкрикнули около полуночи.
Казотт не потерял присущего ему хладнокровия, увидев не склонный к какому-либо прощению трибунал, председателем которого являлся главарь бандитов Майяр. Как раз в это время убийцы, жаждавшие все больше крови, крикнули, что требуют судить не только мужчин, но и женщин. Их даже начали было выводить из камер, но Майяр пока не был настроен заниматься женщинами. Надзиратель Лавакри повел было арестанток обратно в камеры, однако Элизабет, услышав, как Майяр, перелистав свои бумаги, выкрикивает имя Казотта, бросилась к импровизированному судилищу.
Она успела как раз вовремя. Майяр за эти доли секунды уже вынес приговор старому Казотту. Он сказал свою сакраментальную фразу: «К производству!», что означало — «убить». Немедленно отворилась дверь, и перед взором несчастных осужденных и заключенных предстала страшная картина: двор аббатства, заполненный трупами, над которыми стояли убийцы, залитые кровью. Кругом слышались стоны умирающих и восторженный рев обезумевшей толпы. Казотта уже схватили убийцы, когда Элизабет кинулась к ним и начала горячо умолять пощадить старика-отца.
Убийцы не ожидали подобного проявления смелости и любви от юной и очаровательной женщины. Ее вид и благородство Казотта, вина которого к тому же выглядела малоубедительной и недоказанной, на какое-то мгновение привели в чувство возбужденную чернь, внушив столь не свойственное ей сострадание. Даже Майяр заколебался на мгновение, а один из убийц тем временем, наполнив вином стакан, протянул его Элизабет. «Гражданка,— заявил он,— если вы хотите доказать, что так же, как и мы, ненавидите аристократов и не имеете к ним отношения, то вы не откажетесь выпить это за победу республики и спасение нашей революции!»
Элизабет была готова на все, только бы спасти отца. Она немедленно приняла предложенный ей стакан и осушила его, не задумываясь. Толпа разразилась восторженными рукоплесканиями. Убийцы стали на удивление мирными и великодушными. Они тут же расступились, позволив отцу и дочери удалиться и даже проводили их до дома.
На другой день после столь чудесного избавления друг Казотта Сен-Шарль явился к нему с поздравлениями.
— Слава Богу,— воскликнул он.— Вам удалось спастись!
Однако Казотт грустно улыбнулся и произнес в ответ:
— Не радуйтесь, мой дорогой Сен-Шарль, потому что эта свобода — совсем ненадолго. Только что мне было видение. Я знаю, что жандармы уже получили приказ от Петьона доставить меня к нему. Потом мне придется предстать перед мэром Парижа, а потом отправиться в Консьержери. Потом будет революционный трибунал и окончательный приговор. Таким образом, мы расстаемся навсегда, потому что мой час пробил.
Сен-Шарль, прекрасно осведомленный о предсказаниях Казотта, сделанных им в 1788 году, тем не менее не поверил ему. Он был склонен думать, что старый Казотт помешался от ужасных впечатлений той страшной ночи в аббатстве и потому не стоит всерьез воспринимать его так трагично произнесенные слова. Однако он все же рассказал о разговоре с Казоттом адвокату Жюльену, и тот, желая успокоить старика, предложил ему убежище в своем доме, где, как он предполагал, республиканцы его искать не будут. Но Казотт отказался. Он просто устал бороться с судьбой, да и не хотел, поскольку чувствовал, что уже прожил свою жизнь и цепляться за нее ему не пристало.
11 сентября в дом Казотта постучал жандарм и, как и предсказывал старый пророк, показал ему приказ об аресте, подписанный Петьоном, Сержаном и Пари. Человек из видения доставил Казотта в мэрию, а далее — в Консьержери, откуда практически никто еще не возвращался. Там условия содержания были гораздо строже, нежели в предыдущем месте заключения Казотта.
Только настойчивость Элизабет помогла смягчить тюремщиков, позволивших ей ухаживать за отцом. Элизабет находилась при нем неотлучно, до последнего дня его жизни. Она снова и снова просила судей пощадить старика, однако на сей раз ее слушать не хотели. Фукье-Тенвиль провел 27-часовой допрос Казотта, после чего вынес смертный приговор.
Перед смертью Казотт был удивительно спокоен. Когда ему состригали волосы, он попросил священника часть их передать любимой дочери. Он также успел написать предсмертные записки жене и детям, а потом взошел на эшафот со словами:
— Я умираю так же, как и жил. Я остаюсь преданным моему Господу и моему королю.
Главная 
